prosagod

Телевизор застыл испуганно: леденцовое попсовое дыхание повисло на тарелках и антеннах, вот-вот занозистая фанера брызнет переливчатой ложью со всех каналов. Не бойся, милый, я этих уродов в свой дом не впущу, пусть выламываются под брезгливые взгляды бедных лабухов где-нибудь в другом измерении. Ну, если только памятную «Кинопанораму» ещё раз посмотрю. Заразы, не могли хоть один концерт в Новосибирске в своё время записать! Осталось лишь несколько любительских фильмов для сугубо домашнего пользования… А этот, Рейн наш не всегда внятный, зачем пургу теперь гонит про то, что Высоцкий – не поэт? Оригинальничает всё. И не стыдно, в его-то годы?У Высоцкого, видишь ли, были проходные стихи, а непроходные песенно опошлены. Стихи, способные создать песню, то есть переходящие в уникальную мелодию, – это, я вам скажу, высший поэтический пилотаж. Или вы, кроме хрипотцы и ударных бросков по струнам, ничего не заметили, не расслышали? Жаль мне вас тогда.Хорошо, давайте перечитаем сами тексты. Вот, к примеру, небольшое стихотворение 1967 года «День деньской я с тобой, за тобой…». Привожу полностью, потому что прервать просто невозможно – настолько оно всё ладное.День деньской я с тобой, за тобой,Будто только одна забота,Будто выследил главное что-то —То, что снимет тоску как рукой.Это глупо — ведь кто я такой?Ждать меня — никакого резона,Тебе нужен другой и покой,А со мной — неспокойно, бессонно.Сколько лет ходу нет — в чём секрет?Может, я невезучий? Не знаю!Как бродяга, гуляю по маю,И прохода мне нет от примет.Может быть, наложили запрет?Я на каждом шагу спотыкаюсь:Видно, сколько шагов — столько бед.Вот узнаю, в чём дело, — покаюсь.На первый взгляд, действительно, очень всё простенько. Тобой, рукой, такой, покой… Шёл мимо, да поднял словечки. А они и заиграли. Рифмовка в строфах меняется, иногда оборачивается даже внутренней: другой - покой; ходу нет - секрет; гуляю - по маю; мне нет - от примет. Ну-ка, попробуйте сами из незатейливых слов сплести столь дивный венок. Но читатель, конечно, не рифмы будет изучать – ему дорого то состояние, которое держит все строки в одном поэтическом творении. Оно точное, честное, потому для каждого говорящее, живое.В народе нашем имя Владимира Высоцкого поставили рядом с именем Сергея Есенина. Ну да, что-то близкое в характерах, да и поэтическая линия как будто единая… Но, конечно, они – не одно и то же, просто люди узнавали в их лирических героях себя, уж очень совпадали пути-дороги по ухабистой русской земле, уж очень глубоки были голоса этих сорви-голов. Но согласиться с тем, что каждый из этих величайших поэтов – всего лишь площадной скоморох для тех, кто незнаком с образцами «элитарной» культуры, не смогу никогда. В общем, помолчите, господин Рейн и иже с вами.Никогда стихи Высоцкого не превращались в пошловатые куплеты про горькую судьбину. Почему? Потому что голова была в ладу с сердцем. А тосковало это сердце всерьёз – слишком часто круговая мертвечина побеждала живую правду, видеть это было невыносимо. Но даже в самом игрушечном своём стихотворении поэт не мог не попытаться от мертвечины отбиться, творчество всегда было для него спасением. Вот уже в последний год жизни, 1980-й, он пишет некие вариации на цыганские темы «Грусть моя, тоска моя».Шёл я, брёл я, наступал то с пятки, то с носка.Чувствую — дышу и хорошею…Вдруг тоска змеиная, зелёная тоска,Изловчась, мне прыгнула на шею.Я её и знать не знал, меняя города, —А она мне шепчет: "Так ждала я!.."Как теперь? Куда теперь? Зачем, да и когда?Сам связался с нею, не желая.Опять естественный и певучий язык. Ничто при чтении не собьёт вас с ритма, звуки сами поведут лирическое повествование. Тоска здесь – не слово только, а персонаж. Какая она? Змеиная, зелёная, ловкая – так только на Руси о ней и говорят. Ну, цыгане наши, российские, на иноземных тоже не похожи. Одари, судьба, или за деньги отоварь! —Буду дань платить тебе до гроба.Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь!До чего ж живучая хвороба!Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй.Ночью — бац! — со мной на боковую.С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!Гадом буду, я не приревную!Бичами ни бичуй, ночь переночуй – не тавтология, рефрен, традиционный для славянской поэзии. Горе горькое, слёзы слёзные – это всё оттуда. Но при этом стихи не звучат архаично, вот что интересно. Не отпускает героя эта ловкая змеиная тоска, и денно, и нощно, что называется, с ним. И говорит он об этом измученно, хотя страстно – значит, жив ещё, не сдаётся. Ну, и конечно – гадом буду, – кому на российских путях не знакомое выраженьице? Наконец, перечитаем «Памятник» (1973 год). Картинка, в нём нарисованная, нам теперь явлена во всей своей заскорузлой нелепости. Почему-то вспоминается горинский Мюзхгаузен более всего. Впечатать бунтующий против всякой фальши дух в гранит – возможно ли? Но люди всё стараются…Я при жизни был рослым и стройным,Не боялся ни слова, ни пулиИ в обычные рамки не лез.Но с тех пор как считаюсь покойным,Охромили меня и согнули,К пьедесталу прибив ахиллес.В обычные рамки не лез – живущий по законам природы, чующий её в себе, что бы ни навязывали окружающие, поэт никогда стандартными параметрами не измеряется. А что значит – считаюсь покойным? Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья избежит… Это не дань традиции, это самопонимание творческой личности. Оно не перерастает в элементарное бахвальство, оно есть просто точное резюме себе и жизни. Но любители мертвечины, наконец, заполучили тело, охромили, согнули и сделали уязвимым – прибили ахиллес. И с меня, когда взял я да умер,Живо маску посмертную снялиРасторопные члены семьи,И не знаю, кто их надоумил,Только — с гипса вчистую стесалиАзиатские скулы мои.Мне такое не мнилось, не снилось,И считал я, что мне не грозилоОказаться всех мёртвых мертвей.Но поверхность на слепке лоснилась,И могильною скукой сквозилоИз беззубой улыбки моей.Что скажете? Ладно, не будем трогать членов семьи – хотя, разумеется, могли бы вести себя потише и поразумней. Могильная скука сквозит, действительно, из всех патетических речей, из всех подражательских хрипов. Убивают, убивают и убивают. Но ведь настоящие стихи бессмертны – так, иногда могут притихнуть на какое-то время, но потом обязательно опять закричат.Я немел, в покрывало упрятан —Все там будем!Я орал в то же время кастратомВ уши людям.Саван сдёрнули! Как я обужен —Нате смерьте!Неужели такой я вам нуженПосле смерти?!Брендистое у нас времечко. Сужает всё подряд – методом расширения целевой аудитории. Народу такой Высоцкий не нужен, у него другие цели, не маркетинговые – человеческие. Даже молодёжь, пришедшая в этот мир после того, как он взял да умер, чувствует, что ей пытаются сунуть в душу очередную обманку. Но ведь весь он не умер – он всё равно сбрасывает с себя удушающий гранит и всенародно сходит с постамента.Командора шаги злы и гулки.Я решил: как во времени оном,Не пройтись ли, по плитам звеня?И шарахнулись толпы в проулки,Когда вырвал я ногу со стономИ осыпались камни с меня.Накренился я, гол, безобразен,Но и падая — вылез из кожи,Дотянулся железной клюкой,И, когда уже грохнулся наземь,Из разодранных рупоров всё жеПрохрипел я: "Похоже, живой!"И паденье меня не согнуло,Не сломало,И торчат мои острые скулыИз металла!Не сумел я, как было угодно —Шито-крыто.Я, напротив, ушёл всенародноИз гранита.Почему командор? Потому что роль Дон Гуана у Швейцера в «Маленьких трагедиях» станет последней и любимой? (Фильм снят в 1979 году.) Но до неё ещё шесть долгих и ой каких непростых лет. А пока сам поэт – командор, чьи шаги злы и гулки. Не хотите попробовать силу его каменной десницы? Тогда не лепите вы горбатого от тяжести лживых заверений в любви и почтении мученика. Не любили вы его – завидовали, спаивали, отговаривались глупостями про несовместимость гитары с высокой поэзией, но с удовольствием делили кассу от концертов. Не разбираю «Памятник» по части стихосложения – приглядитесь сами к тому, как он выписан. Строфу из шести строк, делящую алгоритм чётко посередине, то есть на трёхстишие, выстроить может далеко не каждый. Да ещё с трёхсложной стопой. А сменить ритм? Чередовать обычную строку с усечённой? В общем, смешно тут говорить о поэтической примитивности. Он уже сколько раз сбегал всенародно из этого дурацкого гранита. Но опять и опять его туда загоняют пустомели. Ни за что к ним не присоединяйтесь. А забредёт к вам в дом усталый путник, что, как и все другие его роду-племени, милость к падшим призывал, – устройте ему человеческую встречу, тёплую да ясную.